Никита не считает, что люди с инвалидностью – особенные или герои. Вот уже два года в Бостоне он изучает антропологию насилия и предполагает, что инвалидность – это не состояние здоровья, а тип жизненного пространства.
В 2012 году Никита увидел лекцию по урбанистике и социологии пространства. Он понял, что тело и предметы можно воспринимать через категорию пространства.
– Все понимают, как использовать машину, телефон или компьютер – мы можем представить эту сетку взаимодействия в голове – рассказывает Никита. – Но если с вами случилась временная или постоянная инвалидность, у вас изменяется взаимодействие с предметами, людьми, институтами, языком.
Другими словами, цепочка взаимосвязей меняется или перепрограммируется. Это называется ассамбляж – динамическая связь разных по природе объектов.
То есть инвалидность – это не состояние здоровья, это пространство, в котором живет человек. Да, у меня есть диагноз, который может производить или не производить мою инвалидность. Пандемия в этом смысле прекрасная метафора. Пространство жизни поменялось у всех независимо от диагноза или симптомов.
«ВАМ НЕ ПОНРАВИЛСЯ ВЗГЛЯД, А ВЫ СЧИТАЕТЕ ЭТО НАСИЛИЕМ»
Именно с этой идеей Никита подался на стипендию Civil Society Leadership Awards. Где познакомился с конфликтологией – conflict resolution and coexistence.
Сегодня исследователь рассматривает инвалидность, как длинную цепочку: от языка к образу тела, от институтов к страху смерти и так далее. И получается, что насилие к людям с инвалидностью – это не про диагноз, а про пространство, в котором мы живем.
– Уже на курсе по конфликтологии в Бостоне (Harvard Project on Negotiation) я тестировал идею – важным элементом всей цепочки является именно насилие, – продолжает Никита.
– Я живу в инвалидности только тогда, когда насилие ко мне оправдывается моей идентичностью (внешним видом человека с параличом). Это касается не только немедленной опасности, но и общего снижения качества жизни.
Так Никита занялся изучением антропологии насилия. Он говорит о том, что насилие всегда имеет системные признаки, независимо от того, как оно происходит – видимо или невидимо.
– Это как с шахматами – не важно из какого они материала, важно какой смысл несут фигуры. Причем насилие я могу проявлять и по отношению к себе, например, чувствуя глубокую вину за то, что не такой как все. Принимая и оправдывая чужое право считать меня человеком второго сорта
Все эти вещи кажутся очень теоретическими, – говорит Никита. – Но на деле формирует те юридические, моральные и культурные нормы, которыми мы все потом используемся.
На примере движения #MeToo видно, как разновесные вещи приравниваются к одному и тому же. Вам не понравилось, как на вас посмотрели, и вы можете приравнять это к изнасилованию.
Но насилие – это не про взгляд, это про системное и планомерное сокращение ресурсов. То есть искажение цепи взаимодействия человека с пространством. Когда человека лишают выбора определять собственные жизненные шансы.
«ВСЮ ЖИЗНЬ Я В ИЗОЛЯЦИИ, А ВАМ ТЯЖЕЛО НА КАРАНТИНЕ»
– Поэтому изоляция для меня – это форма насилия, ведь я отключен от ресурсов. Во время пандемии, многие задались вопросом: «как сохранить ментальное здоровье?». То есть они впервые поняли, что изоляция может быть вредна. Но я, как и многие люди с инвалидностью (видимой или невидимой), провожу годы в изоляции.
И дело не в том, что я не жалуюсь или лучше умею с этим справляться. Просто нас никто даже не спросил, как изоляция влияет на нас. И это то насилие, о котором я говорю – к уязвимым группам применяются совершенно другие нормы жизни.
Получается «здоровое тело» априори страдает от карантина, а «нездоровое» – приспособлено. Это пример того, как героизм и идея преодоления оправдывают безразличие к чужим нуждам.
Есть несколько видов насилия. Когда человека ограничивают в ресурсах, перемещении (структурное). Или, когда говорят, что люди с РАС (расстройство аутистического спектра) обладают сверхспособностями, тем самым объявляя новую норму отношениях к этим людям (культурное).
Человек без диагноза не требует от себя быть бегуном-олимпийцем, но хочет видеть в каждом человеке с РАС, например, Шона Мерфи из сериала «Хороший доктор».
Однажды ко мне подошла коллега и сказала: «Никита, ты – герой! Ведь ты не спился в твоем состояние». Я попытался объяснить, что ничего удивительного нет. Но она продолжала говорить о статистике, приводила примеры.
Это хорошо иллюстрирует культурное насилие – требование от человека вести себя особым образом, потому что он «такой». Я никогда не просил и не желал быть сильнее, чем я есть.
Есть еще физическое насилие, оно видимое. Приковывает внимание. Сейчас в мире происходит два геноцида: преследование народности рохинджа в Мьянме и уйгуров в Китае. Важно помнить, что люди изобретательны в причинении страданий друг к другу.
С другой стороны, раньше применялась стерилизация людей с инвалидностью (особенно ментальной). Уровень открытой жестокости снизился, тем не менее появляются новые, скрытые формы.
А КАК НАСЧЕТ ЖИВОЙ БИБЛИОТЕКИ?
С одной стороны формат «Живой Библиотеки» дает возможность для общения с разными людьми: с инвалидностью, ЛГБТК-людей, бывших заключенных или занимающихся секс работой. Но с другой – привлекает к людям внимание, в каком-то смысле выделяет их. Как этот формат соотносится с теорией о насилии?
– В будущем я как раз собираюсь писать целую работу по этой теме, – признается Никита. – Я назвал это «дружественным огнем». На войне обычно так называют ошибочный обстрел своих или союзников.
Есть Гретта Тунберг, которая говорит о важных вещах. Но из-за того, что она активный спикер, к ней приковывается внимание и пространство изменяется – Гретта его забирает. Так смещается фокус с важной темы на ее возраст, внешний вид, диагноз и многое другое.
Это неизбежный риск, когда ты делаешь что-то активно. И в этом смысле людям, которые делают такие важные проекты, нужно подходить к вопросу осознанно. С одной стороны, они раскрывают глаза аудитории, а с другой – формируют инаковость другого типа. Ведь если ты «Живая Книга», то ты отличаешься. Но хочет ли этот человек отличаться, быть воспринятым через это отличие – это другой вопрос.
Это не значит, что такие проекты не нужны. Наоборот, я лишь говорю о том, что нужно быть готовым к другой стороне этого вопроса. Укрепляю ли я, подчеркиваю ли чужую маргинальность, помещая человека на книжную полку, – открытый вопрос. Идентичность она же не только внутри, но и в глазу смотрящего.
«Я БОЮСЬ НЕ УСПЕТЬ И РАССЫПАТЬСЯ»
Никита долго думал о причинах насилия. Он понял, что одна из функций насилия – неприятие чужой уязвимости. Исследователь увидел взаимосвязь: страны, где плохо справляются с защитой прав человека, сильно пропитаны утопией героизма и подвига. А как правило, такая утопия исключает уязвимость человека: болезни, неудачи, расстройства, особенности тела и ментальности.
– Насилие начинается с мысли, что все должны быть одинаково сильны и готовы принимать дискомфорт (не жаловаться). Я часто слышал, что мой старый советский город не приспособлен для таких людей. И я с этим должен смириться.
Но мы не одинаково сильны, можем быть разного роста, воспринимать мир и события по-разному. Мы все инаковые. Именно с признания и принятия чужой уязвимости начинается путь от насилия к сосуществованию.
И мне бы очень хотелось, чтобы люди начали не осуждать, а уважать чужую уязвимость. Не говорить человеку, что депрессии не существует и нужно просто выспаться. А признать – мы все разные, но одинаково уязвимы и хрупки.
Для меня, например, любовь – это мужество быть уязвимым. Ведь мы раскрываемся перед другим, показываем свои слабости, иногда слезы. И перестаем строить из себя героев.
Карантин показал людям, насколько они уязвимы. И мне в том числе. Я ощущаю свою беззащитность очень хорошо – у меня кроме головы, по большому счету, нет ничего. Пытать меня легко. Даже не стоит опасаться возмездия. Убить и того проще.
Большая часть моего тела парализована, у меня церебральный паралич (ДЦП): не могу ходить, стоять без опор, руки частично не работают, есть чувствительность к резким звукам, травма нервной системы.
Вполне вероятно, я скоро рассыплюсь, – с усмешкой говорит Никита. – Отсюда спешка в моих желаниях достигать, ведь я тупо боюсь не успеть. А еще боюсь, что ум начнет отказывать и вообще, у меня ничего не получится.
В последнее время утешаю себя тем, что если ничего не получится, – Никита планирует поступать в докторантуру, – то у меня будет 5-6 лет другой жизни. Где я и моя семья будем в безопасности и будет другое интересное дело. Но главное – со мной будут близкие.
Считайте, организм был задуман на 40 лет жизни без хронических заболеваний. Мне сейчас за 30. Осталось не так много. А учитывая мой диагноз, того меньше. Помнить это, думать о своей инвалидности – тоже уязвимость. Александр Невзоров говорил «Человек хрупок и не повторяется».
Всегда чувствовал груз, что должен оправдать свое существование и сказать, что я сильнее и лучше, чем есть. Думаю, это моя главная уязвимость. Страх – важная часть моей жизни и примириться с ним пока не могу.
Думаю, моё исследование частично связано с тем, что мне нужно принять свою уязвимость.
Неприятие чужой уязвимости ведет к тому, что люди отвергают особенности других. Мы живем в квартирах, домах, улицах, городах – пространстве, которое подходит не всем и закрываем на это глаза.
Никита, стараясь принять свою уязвимость, исследует насилие, чтобы избавить людей от страха. Страха быть непонятными, глупыми, слабыми… другими. Но по факту мы все одинаковы в своих особенностях и уязвимостях. Осталось об этом рассказать другим.
П.с. Мы уже разговаривали с Никитой три года назад. Читайте его интервью у нас на сайте!
Текст: Александра Савинич
Фото: Из архива героя
Обработка фото: Александра Савич
